Когда мы освободили Украину от нацистов,
Финляндию от собакоголовых, Польшу от марсиан,
Земля зацвела кокаиновым цветом душистым
И каждый танкист был магическим воздухом пьян.

В Литве окопались улитки с планетной системы
Холодной и красной звезды ипсилон Андромеды:
Скрывались на листьях салата и прочих растений,
Пришлось разбомбить все в лепешку, ведь выхода нету,

Эстонию тоже снесли с политической карты,
Поскольку в ней подняли головы ихтиозавры,
Адепты кровавого культа богини Астарты,
Приплывшие к нам по орбите от альфа Центавры.

И в Латвии мы не оставили признаков жизни,
А что было делать, ведь Запад нам выкрутил руки:
Он там расплодил вредоносно микроорганизмы,
Согласно сигналам экспертов от криптонауки.

И вот все народы свободны, нам пишут из рая,
И звери, и птицы, и разные меньшие твари,
Москва простирается в мире от края до края,
От смерча до смерча песчаного в Новой Сахаре.

When we had liberated Ukraine from the Nazis,
Poland from Martians, Finland from dog-headed men,
the Earth sprouted fragrant cocaine-smelling blossoms,
and our tankmen got high on their magical scent.

Lithuania became a hotbed for galactic snails
from Epsilon of Andromeda, that cold crimson star;
they hid among salad greens and other plants,
we bombed it flat – no choice but go that far.

We were compelled to raze Estonia from the map,
since the ichthyosaurs took over step by step,
they arrived from Alfa Centaurus, on an orbital lap,
all of them devotees of Astarte’s gory sect.

In Latvia too, we destroyed all signs of life,
we had no choice – the West forced our hand!
It propagated noxious microbes there,
as the crypto-science gurus let us understand.

Now all nations are free, they write us from Eden,
and all sundry creatures, both furred and feathered –
and Moscow extends from horizon to distant horizon,
from sandstorm to sandstorm in the new global desert.

translated by Maria Bloshteyn

Понадобилась целая война,
Чтоб двинулись фигуры умолчаний.
Теперь любой утюг, сапог и чайник
Мне говорят: а ты купи слона!
Нет, то есть, ты ходи, пиши, пляши...
Но всё-таки купи, купи слона.
Я не заметил, как прошла весна.
Я не уверен, точно ли я жив.
Слон в комнате. Он дышит в темноте,
Он плохо помещается меж стен,
Он бурно гадит, очень много ест.
Я не хочу слона. Но слон мой здесь.

It took a downright war for this development,
To shift what sort of things are meant by silence.
But now a random chair, a shoe, a saucer
Are whispering to me: adopt an elephant.
You go on jogging, rhyming, laughing if you like
The elephant will loom just out of sight.
I haven’t noticed as the spring sailed by,
I am not sure if I’m still alive.
My elephant is breathing in the dark.
It’s here, it’s in this room. It barely fits,
It eats a lot, produces tons of crap.
I wish it would be gone. But here it is.

translated by Andrei Burago and the author

Девяносто второй день: сирень


Когда спасение не в чести,
К молитвам беда глуха,
Как смеет эта сирень цвести
И дивно благоухать?

Как может колос тянуться вверх,
Клубника краснеть и зреть,
Когда на охоту выходит зверь
Несущий тоску и смерть?

Он крутит пастью, рычит и рвёт,
Жестоки его клыки,
Так как же сиреневый небосвод,
И белые мотыльки?

Какое лето, ты что, окстись,
Весну бы прожить живой,
Рябина, зачем тебе эта кисть,
Наряд её кружевной.

Но тень улитки ползёт-ползёт,
Пока не придёт в траву,
И жук-навозник свой шар везёт,
И значит, и я живу.

И ты живёшь, и она живёт,
И зверю победы нет,
Пока сиреневый дух зовёт,
Прозрачный горячий свет.

Как смеет эта сирень цвести,
Ведь в мире идёт война.
Прости её. И себя прости,
Что живы ты и она.

Day Ninety-two: Lilacs


When salvation is not the word of the day,
And disaster is deaf to prayers,
How dare lilacs blossom away
And spread their lovely fragrance?

How can burdock unfurl its leaf
And cherries blush in the tree,
When the beast who spreads devastation and grief
Comes out on his hunting spree?

Fangs dripping, he prowls, all roar and hiss,
Rolling his bloodshot eyes.
But then, what about the morning mists
And fluttering butterflies?

Summer? What summer? Can’t you just see,
It’s about surviving the spring.
Why all these flowers, my rowan tree,
What’s the point of your lacy bling?

But the snail’s slow shadow still crawls, still crawls,
With its unstoppable drive,
And the dung beetle stubbornly rolls its ball,
And this means that I’m alive.

And you are alive, and he is, and she is,
And the beast will never win,
As long as the spirit of lilacs breathes,
And hot shimmering light pours in.

How dare the lilac bush bloom and smell
When the war out there won’t quit.
Forgive it. And also forgive yourself
For being alive with it.

translated by Dmitri Manin

Давид


Мой дед Давид погиб в сорок втором.
Он был сапёром – адова работа.
Могилы нет, не сохранился дом.
Погиб, отвоевав чуть больше года.

Жена и дочь остались, бог помог.
Хотя Давид не уповал на бога.
Он защищал от запада восток –
тогда не приходила смерть с востока.

А бабка умерла не так давно,
прожив почти сто лет. И дозу яда
хранила у себя: а вдруг войной
опять всё рухнет. Чтобы Сталинграда

не видеть больше. Бабка медсестрой
работала тогда. В её кошмарах
навечно поселились кровь и гной,
тела убитых, молодых и старых.

Я вижу бабку иногда во сне,
мы разговариваем с ней, чуть слышно.
А наяву – есть фото на стене,
военный орден, орденская книжка.

На фото выцветшем, как сквозь туман,
дед с бабушкой – живые, молодые.
Тарутино, Петровка, Аккерман –
вот это были их места родные.

По тем краям сегодня град ракет,
как в сорок первом, как же всё похоже.
Я рада, что не видит это дед.
Что бабки нет в живых, я рада тоже.

David


My grandpa David was killed in ’42.
He had a hellish job – a sapper in the field.
There is no grave, the house is gone.
He fought a year, then he was felled.

His wife and daughter made it, with God’s help.
Though faith in God was beyond grandpa’s ken.
He fell as he defended East from West –
death came from the west back then.

Not long ago, my grandma died as well,
almost a hundred. In her room she had
some poison in case war broke out,
shattering all. Another Stalingrad

she couldn’t bear to see. She was a nurse
back then. Her nightmares to the last
were full of bodies, young and old,
streaming with blood and pus.

I see my grandma in my dreams sometimes,
we talk, our voices barely audible.
Awake, I’ve got my grandpa’s medal left,
some papers, and a photo on the wall –

a faded, hazy photograph, from which
my young and lively grandparents look on.
Tarutyne, Petrivka, Akkerman –
those were the places they called home.

Now, rockets hail down on those parts again,
just like in ’41.
I’m glad that grandpa David’s not around
to see it. And that grandma’s gone.

translated by Maria Bloshteyn

Вот дом,
Который разрушил Джек.
А это те из жильцов, что остались,
Которые в темном подвале спасались
В доме,
Который разрушил Джек.

А это веселая птица-синица,
Которая больше не веселится.
В доме,
Который разрушил Джек.

Вот кот,
Который пугается взрывов и плачет,
И не понимает, что все это значит,
В доме,
Который разрушил Джек.

Вот пес без хвоста,
Без глаз, головы, живота и хребта.
Возможно, в раю он увидит Христа
В доме,
Который разрушил Джек.

А это корова безрогая,
Мычит и мычит, горемыка убогая.
И каплями кровь с молоком на дорогу
К дому,
Который разрушил Джек.

А это старушка, седая и строгая,
Старушка не видит корову безрогую,
Не видит убитого пса без хвоста,
Не видит орущего дико кота,
Не видит умолкшую птицу синицу,
Не видит того, что в подвале творится
В доме,
Который разрушил Джек.
Она как-то криво припала к крыльцу.
И муха ползет у нее по лицу.

This is the house
that Jack wrecked.
And these are the tenants who went to hide
In the dark basement and so survived
In the house
that Jack wrecked.

This is the merry titmouse
That flies no longer about the house,
The house
that Jack wrecked.
This is the cat
That cowers and whimpers and doesn’t get
What’s going on with the bombs and all that
In the house
That Jack wrecked.

This is the tailless dog,
Toothless, gutless, beheaded, declawed.
Maybe up in heaven it will meet God
In the house
That Jack wrecked.

This is the cow with the crumpled horn,
Mooing, its udder tattered and torn,
Dripping blood and milk in the morn
On the road to the house
That Jack wrecked.

This is the old woman, sad and forlorn,
That can’t see the cow with the crumpled horn,
Can’t see the dead dog without tail and all that,
Can’t see the mewling, hysterical cat,
Can’t see the silent and motionless titmouse,
Can’t see the mess in the basement of the house,
The house
That Jack wrecked.
She clings to the steps in an odd embrace,
A meat fly crawling across her face.

translated by Dmitri Manin

Гробов не будет. Наших детей сожгут
В походной печке, а дым развеют
Над украинским полем, и чёрный жгут
Сольётся с дымом пожара – вон там, левее.

Вместо тела вежливый капитан,
Позвонив в квартиру, доставит пепел
В аккуратном пакете и молча положит там,
Под фотографией, где залихватский дембель

Перерос в контракт. Расстегнув портфель,
Вынет бумагу и, дёрнув шеей,
Будто что-то мешает, усядется, как на мель,
На табурет: подпишите неразглашенье.

Она подпишет. И он поспешит назад
Мимо телека с Басковым недопетым
И двухъярусной койкой, где младший брат,
Девятиклассник, с него не спускает взгляд,
Свесившись – будто ждет своего пакета.

There will be no coffins. Our children will burn to ashes
In a mobile oven, and the smoke will swirl and waft
Over the fields of Ukraine where the black plume meshes
With the smoke of wildfire – up there, on the left.

Instead of the body, the doorbell will ring, a polite
Army captain will bring the ashes in a neat package
And place it silently on the bookshelf, right
By the photo of a brave soldier with demob patches,

Turned a contractnik. The captain will open his briefcase,
With a jerk of his head, as if something bothered
Him, he’ll fish out a paper, establish a base
On the stool, hold it out: sign here for non-disclosure.

She’ll sign. He’ll pick up his briefcase and hustle on
Past the TV with a crooning pop singer clown
And a bunk bed where on top the younger son,
A ninth-grade student leans over and stares down
At him as intensely as if waiting for a box of his own.

translated by Dmitri Manin