Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди,
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера.
Жди, когда из дальних мест
Писем не придет,
Жди, когда уж надоест
Всем, кто вместе ждет.

Жди меня, и я вернусь,
Не желай добра
Всем, кто знает наизусть,
Что забыть пора.
Пусть поверят сын и мать
В то, что нет меня,
Пусть друзья устанут ждать,
Сядут у огня,
Выпьют горькое вино
На помин души...
Жди. И с ними заодно
Выпить не спеши.

Жди меня, и я вернусь,
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: – Повезло.
Не понять, не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой –
Просто ты умела ждать,
Как никто другой.

1941

Wait for me and I’ll come back!
Wait with all your might!
Wait when dreary yellow rains
Tell you nothing’s right;
Wait when snow is falling fast;
Wait when summer’s hot;
When no one waits for other men
And all the past’s forgot!
Wait when those that wait with you
Are bored and tired and glum,
And when it seems, from far away,
No letters ever come!

Wait for me and I’ll come back!
Wait in patience yet
Pay no heed when they repeat
That you should forget;
And when my mother and my son
Give up on me at last
And friends sit sadly round the fire
And talk about the past
And drink a bitter glass of wine
In memory of me –
Wait! No rush to drink with them!
Tell them to wait and see!

Wait for me and I’ll come back,
Escaping every fate!
‘Just got lucky!’ they will say,
Those that didn’t wait.
They will never understand
How, amidst the strife,
By your waiting for me, dear,
You had saved my life!
Only you and I will know
How you got me through!
Simply – you knew how to wait!
No one else but you!

1941

Ты говорила мне ≪люблю≫,
Но это по ночам, сквозь зубы.
А утром горькое ≪терплю≫
Едва удерживали губы.

Я верил по ночам губам,
Рукам лукавым и горячим,
Но я не верил по ночам
Твоим ночным словам незрячим.

Я знал тебя, ты не лгала,
Ты полюбить меня хотела,
Ты только ночью лгать могла,
Когда душою правит тело.

Но утром, в трезвый час, когда
Душа опять сильна, как прежде,
Ты хоть бы раз сказала ≪да≫
Мне, ожидавшему в надежде.

И вдруг война, отъезд, перрон,
Где и обняться-то нет места,
И дачный клязьминский вагон,
В котором ехать мне до Бреста.

Вдруг вечер без надежд на ночь,
На счастье, на тепло постели.
Как крик: ничем нельзя помочь!
Вкус поцелуя на шинели.

Чтоб с теми, в темноте, в хмелю,
Не спутал с прежними словами,
Ты вдруг сказала мне ≪люблю≫
Почти спокойными губами.

Такой я раньше не видал
Тебя, до этих слов разлуки:
Люблю, люблю... ночной вокзал,
Холодные от горя руки.

1941

You’ve sometimes used the words ‘I love you!’
But that was through your teeth, at night,
The truth was ‘I put up with you’.
You almost said it in the light.

I could believe your lips in darkness,
The wicked magic of your bed,
But though the words you spoke were honest,
I did not credit what you said.

I knew you – you were not a liar;
You would have liked to be in love.
Only at night could you deceive me,
When body drives the soul above.

But in the morning, you were sober.
Your mind was now the guiding force;
And when I asked you if you loved me,
I think you once replied, ‘of course’.

Then sudden war, the station platform,
Nowhere to kiss and to be kissed,
My seat in the suburban carriage
To take me far all the way to Brest.

An evening without hope of loving;
No warmth, no happiness, no bliss;
And with a helpless sense of panic,
Upon my sleeve, I taste your kiss.

But so that I should know the difference
From drunken passion in my arms,
You suddenly said to me, ‘I love you!’
Your lips that spoke were almost calm.

That you could say what you said that evening,
Seemed, till that evening, past belief!
‘I love you! Love you!’ Night; the station;
Your little hands so cold with grief...

1941

А. Суркову


Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,

Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали:– Господь вас спаси!
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.

Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,

Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.

Ты знаешь, наверное, все-таки Родина –
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.

Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на проселках свела.

Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.

Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала: – Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.

‘Мы вас подождем!’ – говорили нам пажити.
‘Мы вас подождем!’ – говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.

По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.

Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,

За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла

1941

to Alexei Surkov


Remember, Alyosha, the roads of Smolenshchina,
Remember the rain and the mud and the pain,
The women, exhausted, who brought milk in pitchers,
And clasped them like babies at breast, from the rain.

The whispering words as we passed them – ‘God bless you!’
The eyes where they secretly wiped away tears!
And how they all promised they would be ‘soldatki’,
The words of old Russia from earlier years.

The road disappearing past hills in the distance,
Its length that we measured with tears on the run.
And villages, villages, churches and churchyards,
As if all of Russia were gathered in one.

It seemed that in each Russian village we passed through,
The hands of our ancestors under the sod
Were making the sign of the cross and protecting
Their children, no longer believers in God.

You know, I believe that the Russia we fight for
Is not the dull town where I lived at a loss
But those country tracks that our ancestors followed,
The graves where they lie, with the old Russian cross

I feel that for me, it was countryside Russia
That first made me feel I must truly belong
To the tedious miles between village and village,
The tears of the widow, the women’s sad song.

Remember, Alyosha, the hut at Borisov,
The cry of the girl as she mourned, and the sight
Of the grey-haired old woman, her velveteen jacket,
The old man, as if dressed for death, all in white!

And what could we say? With what words could we comfort them?
Yet seeming to gather the sense of our lack,
The old woman said, ‘we shall wait for you, darlings!
Wherever you get to, we know you’ll come back!’

‘We know you’ll come back!’ said the fields and the pastures,
‘We know you’ll come back!’ said the woods and the hill.
Alyosha, at nights I can hear them behind me.
Their voices are following after me still.

By old Russian practice, just fire and destruction
Are all we abandon behind us in war.
We see alongside us the deaths of our comrades,
By old Russian practice, the breast to the fore.

Alyosha, till now we’ve been spared by the bullets.
But when (for the third time) my life seemed to end,
I yet still felt proud of the dearest of countries,
The great bitter land I was born to defend.

I’m proud that the mother who bore us was Russian;
That Russian I’ll fall as my ancestors fell;
That going to battle, the woman was Russian,
Who kissed me three times in a Russian farewell!

1941