По дороге прифронтовой,
Запоясан, как в строю,
Шел боец в шинели новой,
Догонял свой полк стрелковый,
Роту первую свою.

Шел легко и даже браво
По причине по такой,
Что махал своею правой,
Как и левою рукой.

Отлежался. Да к тому же
Щелкал по лесу мороз,
Защемлял в пути все туже,
Подгонял, под мышки нес.

Вдруг—сигнал за поворотом,
Дверцу выбросил шофер,
Тормозит:
        —Садись, пехота,
Щеки снегом бы натер.

Далеко ль?
—На фронт обратно.
Руку вылечил.
—Понятно.
Не герой?
—Покамест нет.
—Доставай тогда кисет.

Курят, едут. Гроб—дорога.
Меж сугробами—туннель.
Чуть ли что, свернешь немного,
Как свернул—снимай шинель.

—Хорошо—как есть лопата.
—Хорошо, а то беда.
—Хорошо—свои ребята.
—Хорошо, да как когда.

Грузовик гремит трехтонный,
Вдруг колонна впереди.
Будь ты пеший или конный,
А с машиной—стой и жди.

С толком пользуйся стоянкой.
Разговор—не разговор.
Наклонился над баранкой, —
Смолк шофер,
Заснул шофер.

Сколько суток полусонных,
Сколько верст в пурге слепой
На дорогах занесенных
Он оставил за гобой...

От глухой лесной опушки
До невидимой реки—
Встали танки, кухни, пушки,
Тягачи, грузовики,
Легковые—криво, косо,
В ряд, не вряд, вперед-назад,
Гусеницы и колеса
На снегу еще визжат.

На просторе ветер резок,
Зол мороз вблизи железа,
Дует в душу, входит в грудь—
Не дотронься как-нибудь.

—Вот беда: во всей колонне
Завалящей нет гармони,
А мороз—ни стать, ни сесть...

Снял перчатки, трет ладони,
Слышит вдруг:
—Гармонь-то есть.

Уминая снег зернистый,
Впеременку—пляс не пляс—
Возле танка два танкиста
Греют ноги про запас.

—У кого гармонь, ребята?
—Да она-то здесь, браток...-
Оглянулся виновато
На водителя стрелок.

—Так сыграть бы на дорожку?
—Да сыграть—оно не вред.
—В чем же дело? Чья гармошка?
—Чья была, того, брат, нет...

И сказал уже водитель
Вместо друга своего:
—Командир наш был любитель...
Схоронили мы его.

—Так...—С неловкою улыбкой
Поглядел боец вокруг,
Словно он кого ошибкой,
Нехотя обидел вдруг.

Поясняет осторожно,
Чтоб на том покончить речь:
—Я считал, сыграть-то можно,
Думал, что ж ее беречь.

А стрелок:
—Вот в этой башне
Он сидел в бою вчерашнем...
Трое—были мы друзья.

—Да нельзя так уж нельзя.
Я ведь сам понять умею,
Я вторую, брат, войну...
И ранение имею,
И контузию одну.
И опять же—посудите—
Может, завтра—с места в бой...
—Знаешь что, —сказал водитель, —
Ну, сыграй ты, шут с тобой.

Только взял боец трехрядку,
Сразу видно—гармонист.
Для началу, для порядку
Кинул пальцы сверху вниз.

Позабытый деревенский
Вдруг завел, глаза закрыв,
Стороны родной смоленской
Грустный памятный мотив,

И от той гармошки старой,
Что осталась сиротой,
Как-то вдруг теплее стало
На дороге фронтовой.

От машин заиндевелых
Шел народ, как на огонь.
И кому какое дело,
Кто играет, чья гармонь.

Только двое тех танкистов,
Тот водитель и стрелок,
Все глядят на гармониста—
Словно что-то невдомек.

Что-то чудится ребятам,
В снежной крутится пыли.
Будто виделись когда-то,
Словно где-то подвезли...

И, сменивши пальцы быстро,
Он, как будто на заказ,
Здесь повел о трех танкистах,
Трех товарищах рассказ.

Не про них ли слово в слово,
Не о том ли песня вся.
И потупились сурово
В шлемах кожаных друзья.

А боец зовет куда-то,
Далеко, легко ведет.
—Ах, какой вы все, ребята,
Молодой еще народ.

Я не то еще сказал бы, —
Про себя поберегу.
Я не так еще сыграл бы, —
Жаль, что лучше не могу.

Я забылся на минутку,
Заигрался на ходу,
И давайте я на шутку
Это все переведу.

Обогреться, потолкаться
К гармонисту все идут.
Обступают.
         —Стойте, братцы,
Дайте на руки подуть.

—Отморозил парень пальцы, —
Надо помощь скорую.

—Знаешь, брось ты эти вальсы,
Дай-ка ту, которую...

И опять долой перчатку,
Оглянулся молодцом
И как будто ту трехрядку
Повернул другим концом.

И забыто—не забыто,
Да не время вспоминать,
Где и кто лежит убитый
И кому еще лежать.

И кому траву живому
На земле топтать потом,
До жены прийти, до дому, —
Где жена и где тот дом?

Плясуны на пару пара
С места кинулися вдруг.
Задышал морозным паром,
Разогрелся тесный круг.

—Веселей кружитесь, дамы!
На носки не наступать!

И бежит шофер тот самый,
Опасаясь опоздать.

Чей кормилец, чей поилец,
Где пришелся ко двору?
Крикнул так, что расступились:
—Дайте мне, а то помру!..

И пошел, пошел работать,
Наступая и грозя,
Да как выдумает что-то,
Что и высказать нельзя.

Словно в праздник на вечерке
Половицы гнет в избе,
Прибаутки, поговорки
Сыплет под ноги себе.

Подает за штукой штуку:
—Эх, жаль, что нету стуку,
Эх, друг,
Кабы стук,
Кабы вдруг—
Мощеный круг!
Кабы валенки отбросить,
Подковаться на каблук,
Припечатать так, чтоб сразу
Каблуку тому—каюк!

А гармонь зовет куда-то,
Далеко, легко ведет...

Нет, какой вы все, ребята,
Удивительный народ.

Хоть бы что ребятам этим,
С места—в воду и в огонь.
Все, что может быть на свете,
Хоть бы что—гудит гармонь.

Выговаривает чисто,
До души доносит звук.
И сказали два танкиста
Гармонисту:
—Знаешь, друг...
Не знакомы ль мы с тобою?
Не тебя ли это, брат,
Что-то помнится, из боя
Доставляли мы в санбат?,

Вся в крови была одежа,
И просил ты пить да пить...
Приглушил гармонь:
—Ну что же,
Очень даже может быть.

—Нам теперь стоять в ремонте.
У тебя маршрут иной.
—Это точно...
—А гармонь-то,
Знаешь что, —бери с собой.

Забирай, играй в охоту,
В этом деле ты мастак,
Весели свою пехоту.
—Что вы, хлопцы, как же так?..

—Ничего, —сказал водитель, —
Так и будет. Ничего.
Командир наш был любитель,
Это—память про него...

И с опушки отдаленной
Из-за тысячи колес
Из конца в конец колонны:
"По машинам!"—донеслось.

И опять увалы, взгорки,
Снег да елки с двух сторон...
Едет дальше Вася Теркин, —
Это был, конечно, он.

On a road out near the front,
with his belt tight, like he was on parade,
a soldier walked in a new greatcoat,
to catch up with his old cohort,
the first rifle brigade.

He walked lightly, even jauntily,
and the reason was this,
that his right arm once again swung freely,
just as it once did.

He was cured. And it was far below zero:
the frost the trees creak and swing,
and the road seemed thinner to our hero,
as the cold got under his skin.

A car horn sounds at the turn in the road
and the driver threw the door open wide
and slammed the brakes on:
			       ‘Rub some snow
on your face, and hop inside.’

‘You going far?’
		  ‘Back to the front.
My arm’s fixed now.’ 
 		           ‘That’s what we want.
You win a medal?’
		      ‘No, not yet.’
‘Then roll me a cigarette.’

They smoke and drive. The road is hellish.
Tunnels through the drifts.
Swerve just slightly, and you’re finished:
Greatcoats off, and shift.

‘Good you happened to have a shovel.’
‘Yes, good, or we’d be screwed.’
‘Good that you know some helpful people.’
‘Yes, good, I know a few.’

Onwards the three-tonne lorry forces,
till it meets a convoy line.
Some folk can go round it: men and horses,
but lorries have to bide their time.

An enforced pause: let’s use it well,
and have a chat … no, not a chat.
Slumped over the steering wheel,
the driver’s fast asleep,
out flat.

How many days now, half asleep,
how many days through the blinding snow,
over roads all covered up
has the driver had to go …

From the distant forest outskirts
to the river, far ahead—
here are tanks and cannons, kitchens,
snow-ploughs with wide rubber treads,
heavy ordnance, light artillery,
piled up with no rhyme or reason,
here and there, all higgledy-piggledy,
full of cracks the snow gets in.

The wind is cruel out in the open;
the frost is hard as iron,
it hits your soul, it burns your chest—
keep out of it, if you know best.

‘This is sad: here there’s no one
who’s even got an accordion,
and the frost is fearful bitter …’

He slaps his hands, pulls off his mittens,
then a voice says, ‘We’ve got one here’.

Stamping down the grainy snowfall
in turns—a dance that’s not a dance—
two tank drivers by their vehicle
warms their legs up in advance.

‘So, who’s got the accordion?
‘Yeah, it’s over here …’
The gunner guiltily glanced round
at the tank driver.

‘So, shall I play something, or not?’
‘Yeah, I guess … no harm …’
‘What’s up? Whose accordion was it?’
‘It belonged to someone who’s gone …’

And then up spoke the driver
as his friend faded out:
‘It belonged to our commander,
and we just put him underground.’ 

‘Right…’ With an uncomfortable smile,
the soldier looked around him,
as though he’d been a fool
and made a stupid comment.

And then carefully he explained,
to calm the conversation:
‘I thought, it might be better played,
than kept without being played on.’

Then the gunner:
		   ‘That’s the turret
where he was sitting when he caught it …
The three of us were friends.’

‘Well, that’s where the story ends.
I get how you’re grounded:
this is my second war …
I’ve been concussed and I’ve been wounded,
and keep coming back for more.
And I guess, who knows … tomorrow
we’ll be under fire again …’
‘You know what?’ said the driver. ‘Sod you,
just play the bloody thing.’

The soldier took the instrument:
it was clear he knew how to play.
Up and down the scales he went,
making himself ready.

Then he struck up a half-forgotten
village song, and closed his eyes:
a song from Smolensk, where he was born;
a sad song full of memories, 

and then that old accordion,
orphaned and abandoned
suddenly sounded lively and warm
on the frontline road.

And out from the iced-over convoy
there came an eager audience.
Not caring who was playing, or why,
but yearning for the accordion.

And the two tankmen stood amazed,
the driver and the gunner,
staring at the man who played
in a stupefied kind of wonder.

As though something appeared to them
in the whirling sheets of snow.
As though the figure who played the tune
was someone they used to know …

The soldier, as though taking a request,
moved his fingers over the keyboard
and sang about the three tankisty,
a song about three comrades.

Wasn’t it word for word about them,
wasn’t it their personal song?
The two friends bowed their heads then,
as the music carried on.

And the soldier’s music as he played
carried them far away.
‘Oh, what are you all like, lads,
still so young and so unready.

So many things the song could say;
I’ll keep them to myself forever.
There are some things that I can’t play:
a shame I can’t play better.

But look at me, I’ve lost my head
and played us all to tears:
let’s spice the music up instead
and drive away our fears.’

They all stand round the accordion
to huddle, chat and linger.
They stand expectant.
		         ‘Just a second:
I need to warm my fingers.’

‘Oh did the poor boy freeze his hands?
We’d better call an ambulance.’

‘Come on, drop all this ¾ beat:
play us something with some heat.’

And the soldier takes off his mitten,
and looks round like a king
and seems to make the accordion
dance like an antic thing.

It’s not that they forget where they are,
just put it to one side:
don’t think about who’s gone before
and who is yet to die.

Who will tread the living grass
when all that is dead comes back to life;
who will go back to his wife and house …
Where is his house? Where is his wife?

And the dancers, pair by pair,
step into the ring.
Breathing out the frozen air,
warmed by their dancing.

‘Come on ladies, give it some welly!
Don’t tread on people’s feet!’

Here comes the driver of the lorry.
scared of arriving too late.

Who’s here now, this family man,
the life and soul of the crew?
Shouting out as loud as he can:
‘Let me show what I can do!’

Here he comes, and sets to dance,
stamps and threatens,
thinks up movements as he prances …
words can’t even …

Just like peasants on a bender
dance on a village holiday,
joke and prank till the floorboards bend,
as the merriment holds sway. 

A joke, a joke, and one joke more:
‘A shame there’s not a real floor,
Hey, boys,
make some noise,
where’s the ring
for our dancing?
We should throw our slippers away
and dance in hob-nailed boots,
and stamp so hard that suddenly
our heels would simply split!’

And the accordion calls to them,
and summons them far away …

There’s no one in the world like you, men:
an astonishing bunch of guys.

Whatever you throw at these kids,
they never blink, they just go on.
Whatever happens in the world,
you’ll hear the wheezing accordion.

It speaks out clearly, openly;
its sound carries into your soul.
And the two tankists said to the
accordion-player:
		   ‘You know what, pal …
Are you sure we’ve never met you?
Aren’t you a guy we found in a hole?
Yeah, I know we wouldn’t forget you …
We drove you to the field hospital?  

You were in a German bunker,
covered in blood and unbearably thirsty …’
And then the accordion-player
said ‘That’s as maybe,
yes, I guess it could have been me.’

‘We’re stuck here a while now.
You’ve got to be getting on.’
‘Yeah, that’s right’
		      ‘Well, off you go.
And … yeah, take the accordion.

Play it when you feel the yen:
we can’t get much use out of it.
Cheer up the guys in your battalion.’
‘But … Are you sure about this?’

‘Don’t mention it,’ said the driver.
‘It’s fine. No worries.
He liked his music, our commander,
so play on in his memory …’

And from the distant forest border
a thousand wheels began to spin.
‘All aboard!’ came down the order
the whole length of the column.

Hummocks and valleys, pine trees stalking
the convoy’s winding course …
On he travels, Vasya Tyorkin
(for it was him, of course).